Если кого Евстолия и не любила, так это чернявую Анастазо, дочку трактирщика Кротира, хотя едва ли перемолвилась с ней словом за всю свою жизнь. Обеим было по шестнадцать лет, но отец Евстолии был писцом в портовой канцелярии, по праздникам девушка надевала в церковь расшитую шелком головную повязку и серебряные серьги. Она искусно вышивала и училась вести хозяйство под строгим присмотром матери. Был у нее и жених: Горгий работал в одной канцелярии с отцом, все говорили, что у него большое будущее, и Евстолию это радовало. Меньше радовало, что он старше ее на четырнадцать лет и вдовец, но детей у него не было, да и сам он не сказать, чтобы был так уж нехорош собой. Все было у Евстолии, чего не было у Анастазо, однако же, не вторая смотрела на первую с неприязнью, а наоборот.
Анастазо просыпалась до рассвета и ложилась спать поздно. По улице бегала босиком до наступления сильных холодов. Танцевала в отцовском трактире, а за несколько монет была готова и на большее, рассказывала служанка. Мать Евстолии, поджав губы, назвала трактир «пристанищем развратников», а Анастазо – «блудницей вавилонской». Девице такое слушать не положено, но Евстолия услышала, и, завидев из окна Анастазо, следила за ней со смесью ужаса и любопытства: вот женщина, которая уже обречена на адовы муки. Наверное, будь Анастазо чуть уродливей, не будь ее волосы такими густыми, а походка – гордой, Евстолия жалела бы ее больше.
Шел 958 год от Рождества Христова. Константинополь вот уже 14 лет не сотрясали восстания и попытки свергнуть базилевса, что давало некоторую приятную уверенность в завтрашнем дне. Император Константин Багрянородный дописал трактат «О церемониях», где подробно рассказал о русском посольстве и о принятии княгиней Ольгой христианства годом ранее. Войны в Малой Азии успешно выигрывались. Полководец Никифор Фока завоевал город Адату в Памфилии. Его племянник, Иоанн Цимисхий, раздвинул восточные границы империи до берегов Евфрата, где стоял город Самосата, славный своими мучениками и ересиархами. Лиутпранд, еще не ставший епископом Кремоны, побывал в Константинополе с посольской миссией и, восхитившись щедростью Константина, всячески превознес его в своем знаменитом сочинении «Антоподосис». В церквах ставили свечки за урожай, на рынках толковали о ценах на зерно. Корабли шли по морю, и ветер дул в их паруса.
Засыпая, Анастазо представляет, что проснется не в этом закуте с косым потолком, а под лазурным пологом, расшитым солнцем, луной и звездами. Подушка ее будет набита лебяжьим пухом, а не слежавшимся тростником. Главной заботой дня станет, какой наряд выбрать, какие уборы к нему надеть, она будет гулять по мраморным дорожкам, среди птиц и цветов, а не бегать с утра до ночи в застиранных тряпках, уворачиваясь от постояльцев.
Жизнь трактирщика нелегка, часто вздыхал отец Анастазо. Платить приходится всем, каждый стражник, зайдя в трактир, уже полагает себя если не базилевсом, так хотя бы меченосцем государевой гвардии. Платишь владельцу, у которого снимаешь трактир; чем он богаче, тем больше с тебя дерет. Всякая шелупонь тащит кружки и тарелки, или бьет их спьяну. А виноват всегда хозяин. Посетителей тоже чем попало не заманишь. Один трактирщик прикормил юродивого, и посмотреть на его чудачества приходило все больше людей. Надеждой Кротира была Анастазо.
Она привыкла к щипкам и попыткам зажать ее в углу. Знала, как успокоить пьяного посетителя, умела пройтись в танце под звон бубна и так улыбнуться растерянному юнцу, протягивающему ей монету, чтобы тот совсем потерял разум и добавил еще. Но иногда, если вечером удавалось передохнуть, она спрашивала себя: неужели это все?
Анастазо знала, что красива, и холила свою красоту. Часто расчесывала волосы, береглась солнечного света, хотя мать и ворчала, что все это ни к чему. Она слышала, как моряки обсуждали танцовщиц в каком-то порту на востоке. Серебряные бубенцы на ногах, туники из алого шелка, им бросали монеты и ожерелья. Ей бы пошел алый шелк, подумала Анастазо. Или пурпур. Скажи она такое вслух, мать наградила бы ее оплеухой, а отец долго смеялся, поэтому она никому не говорила. Но женился же Юстиниан на Феодоре-актрисе, а быть актрисой еще хуже, чем дочерью трактирщика. И для прочих базилевсов собирали же на смотрины девушек со всей империи, неважно, какого они были рода. И выбирал император красивейшую, а не знатнейшую.
Ее дрему прерывает стук в двери трактира. Громкий, беспорядочный. На улице лают собаки, кто-то смеется пьяным смехом. Хорошо, если охотники, а если лихие люди, успеет ли добежать стража? Анастазо со вздохом садится на постели и трет сонные глаза. Такие гости могут не уняться до утра. Перед тем, как спуститься в залу, она все же не забывает ущипнуть себя за щеки, чтобы на них появился румянец.
После свадьбы с Горгием Евстолия думать забыла об Анастазо. Забот у нее прибавилось, но наконец-то она была сама себе хозяйка и вволю покрикивала на служанок. Первенец должен был родиться в декабре, и она уже советовалась с более опытными соседками, в какой церкви крестить младенца и у кого заказать гороскоп.
На Пасху у Святой Софии они смотрели на выход императорской семьи. Евстолии хотелось поглядеть на базилевса с женой. Роман Второй был молод, весел, и, по слухам, свел в гроб отца, Константина Багрянородного, решением жениться во второй раз на девице, которую сам где-то отыскал. Первая жена у него умерла рано и была дочерью одного из варварских королей по ту сторону Средиземного моря. Про вторую жену говорили всякое. И руку к смерти свекра приложила она, и молодой Роман во всем ее слушает. Сходились только на том, что Феофано – красавица. А с красавицы – какой спрос?
Когда процессия вышла из собора, Евстолия старалась разглядеть среди шитых золотом священнических риз императорскую багряницу. Роман шел степенно, но улыбался, все время поглядывая на шествующую рядом жену. Евстолия посмотрела на огромные темные глаза Феофано, на белоснежное лицо, обрамленное колышущимися жемчужными подвесками, ойкнула и прижала руку к вдруг зашедшемуся сердцу.
Вечером она была не в духе, накричала на кухарку и заснула, отвернувшись от мужа. Но через пару дней все случившееся уже казалось дурным сном, не более.
***
Патрикия Стилиана надзирала, как служанки готовили все к утреннему выходу императрицы. Стилиана всегда была спокойна, но от ее тихого голоса дрожала вся женская прислуга Дворца. Сначала была она в свите императрицы Елены, матери Романа Второго, а потом стала правой рукой Феофано.
Стилиана умела исчезать, так она думала про себя. Опасно превосходить высших в красоте, не стоит и слишком сильно щеголять своим умом. Исполнительность и хладнокровие – вот что помогло ей продержаться так долго. Она наблюдала, как шла Феофано к власти. Как искусно устранила мать императора от дел: Роман был слишком чувствителен к влиянию женщин, и вот пятерых его сестер, по требованию Феофано, в один день постригли в монахини и отослали в разные монастыри. Девушки рыдали и кричали, что их воли на это нет, но патриарх не осмелился остановиться под взглядом Феофано, пока косы всех пятерых не оказались на полу. Убитая внезапной потерей, императрица Елена отошла от дел и вскоре скончалась. Стилиана присутствовала при родах молодой императрицы в палате, украшенной порфиром. Двух сыновей и двух дочерей она подарила Роману. Последняя, Анна, родилась за два дня до кончины Романа от горячки. Все помнили печальную судьбу императрицы Зои, после смерти мужа отправленной в монастырь сановниками. А ее сын, маленький базилевс, долго еще искал мать в бесконечных дворцовых залах, пока люди, объявившие себя его опекунами, управляли государством.
Сыновьям Феофано было только шесть лет и три года. Императрица опередила всех: женщина, изнуренная родовыми муками, потерявшая мужа, вмиг стала волчицей, бьющейся за детенышей. И за власть, конечно, но кто бы добровольно отказался от власти? Она немедленно вызвала с восточных границ Никифора Фоку, лучшего полководца империи, и народ поддержал ее решение.
Никифор Фока, «Бледная смерть сарацин», приносил Городу победу за победой. Он отвоевал Крит у мусульман, и за такие свои деяния должен был бы удостоиться триумфа в столице, но его на всякий случай туда даже не пустили, и отправили укрощать сирийцев. После призыва Феофано свой триумф он все-таки получил. Из Алеппо привез Никифор тунику Иоанна Крестителя, и ее торжественно ввезли в город, а потом на ипподром, где толпа радостным ревом приветствовала полководца. В середине августа Никифор вступил в Константинополь, а в конце сентября обвенчался с Феофано в дворцовой церкви Неа. Заговор, рожденный в гинекее, увенчался победой. Никифор стал соправителем малолетних императоров, Феофано осталась императрицей, недовольная церковь вынуждена была смириться.
Шел 969 год от Рождества Христова. Император Никифор Фока за шесть лет правления отвоевал у мусульман Тарс и Антиохию и основательно испортил отношения с западными державами. Высек болгарских послов, отказавшись платить ежегодную символическую дань, и развязал вовсе не символическую войну. Назвал еретиками всех латинян. Епископ Кремоны Лиутпранд снова посетил Константинополь с посольской миссией: просить рожденную в пурпуре принцессу в жены наследнику императора Оттона Великого. Никифор обошелся с Лиутпрандом плохо, так что тот всячески поносил его в другом своем знаменитом сочинении «Посольство в Константинополь к императору Никифору Фоке». Княгиня Ольга скончалась, государем руссов стал ее сын Святослав, нисколько не уважавший ни христианство, ни ромейскую империю. Войска Фатимидов завоевали Египет, и основали там город Ал-Кахира, «Победоносная», позже известный как Каир. В Константинополе толковали знамения и молились о том, чтобы следующий год был лучше своего предшественника. Зимние бури загоняли корабли в гавани, в тавернах грелись у огня и рассказывали дорожные истории.
Она просыпается под лазурным пологом, расшитым солнцем, луной и звездами. Мраморный пол в ее покоях изображает луг, усеянный цветами. На отделку стен пошел мрамор фессалийский, мрамор карийский и порфир. С серебряных прутьев свисают пурпуровые занавеси. Ни один холодный ветер с Пропонтиды не долетает сюда, в палаты наполненные теплом и запахом благовоний. Феофано, когда-то носившая имя Анастазо, давно привыкла к этой роскоши. Она не медлит, встречая новый день.
Служанки выстраиваются в ряд, держа на вытянутых руках одеяния цвета павлиньего пера и зари, расшитые каменьями и жемчугом. Руки эти дрожат: все знают, что базилисса гневлива. К ней приводят сыновей: Феофано привычно умиляется золотистым кудрям шестилетнего, всегда жизнерадостного, Константина, ласково говорит с хмурым десятилетним Василием, пока тот не начинает улыбаться ей. Девочек она видит реже: судьба дочери – укрепить династию выгодным браком или возвысить ее своей святостью. Феофано не хотела бы, чтобы будущие зятья оспаривали у ее сыновей право на престол. В конце концов, лучше и в монастыре быть дочерью императора, чем дочерью трактирщика. Вряд ли она скажет это вслух, да и не нужно – кто захочет оспаривать ее решения?
За стенами ревет, не унимается, зимний ветер. Завтра праздник Введения во храм, память священномученика Петра, архиепископа Александрийского, и преподобного Петра Молчальника. Стилиана не знает, рискнет ли Никифор выйти на улицы Константинополя, после того, как на Вознесение толпа приветствовала его оскорблениями. Только стража, окружившая императора, спасла его. Народная любовь к полководцу и спасителю империи давно иссякла. Он душит их налогами, чтобы получить деньги для своих войн, отбирает землю у монастырей, потакает солдатне. Ненавидит местную знать и благоволит только своим чумазым анатолийцам. Стилиана, плоть от плоти константинопольской аристократии, поджимает губы. Похоже, не осталось никого, кого бы Никифор не сумел оскорбить.
Ее размышления прерывает гневный оклик и звук пощечины. Одна из служанок, не смея заплакать, держит накидку, а на ее щеке алеет отпечаток царственной ладони. В последнее время императрица стала скора на расправу. Стилиана знает причину и этому.
Никифор Фока, «Бледная смерть сарацин». Если бы его слава и страх, который он вызывает у врагов, могли сделать его чуть красивее. Но Никифор невысок, кривоног и нехорош собой. Феофано смешно и противно смотреть, как дрожат его руки, когда он прикасается к ней. Он благочестив и предан аскезе после случайной гибели сына от первого брака. Роман любил пиры, и охоту, и развлечения, и ни в чем не отказывал жене. Никифор постоянно носит власяницу, любит беседовать о возвышенном с монахом с Афона и готов вспылить по любому поводу. Да, он ее любит, это несомненно. Он спас жизнь ее детям и сохранил для них престол, завоевал для империи новые земли. Но как же этого мало, если сердце ее он не задел при этом ничем. Феофано полагает, что рассуждает трезво и холодно: Никифор надоел народу и знати. Его решения вызывают ропот, и если поднимется восстание, то оно может смести и ее, и малолетних императоров. Не лучше ли укротить недовольных, отдав им одного-единственного, того, кто на самом деле виноват?
Это разумно, но разгадка ее решения не полна без еще одной детали. И имя этой незначительной, крошечной детали – Иоанн Цимисхий, племянник Никифора и второй блестящий полководец империи.
Ах, сколь они различны! Никифор угрюм и уныл, Иоанн светел и великодушен. «Рыцарем» назвали бы его в западных землях, причем рыцарем по духу и повадкам, а не только по происхождению. Он отважен и весел, щедр и обольстителен. Вот уже год Феофано и Цимисхий тайно встречаются.
«Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других: голова его - чистое золото», - шепчет Феофано, разглядывая себя в зеркало. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы ее - стрелы огненные; она пламень весьма сильный», - повторяет она во время церковных служб, когда патриарх сотрясает воздух своими проповедями. «Уста его - сладость, и весь он - любезность. Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой, дщери Иерусалимские!», - думает она, не ища Цимисхия взглядом во время дворцовых церемоний. Она умеет ждать. Совсем скоро у империи будет новый император, и она засияет еще ярче рядом с ним, с тем, кто ей под стать!
Как ребенок, наскучив старыми и надоевшими игрушками, тянется к новой, так Феофано отбрасывает темного скучного Никифора ради блистательного Иоанна.
Через два дня в покои императрицы придут с обыском: кто-то донес, что там прячутся заговорщики. Но гинекей полон переходов и темных углов, не так-то легко найти тех, кто не желает быть найденным. Никифор вновь не поверит слухам.
Вечером десятого декабря брат Никифора, Лев Фока, засядет играть в кости в кругу друзей. Он наживается на поставках зерна, отчаянный игрок, но при этом отважный воин и предан брату всей душой. Во время игры ему подадут записку, где будут указаны имена и намерения заговорщиков, Цимисхия и Феофано в том числе. Но Лев так увлечется игрой, что прочтет ее только утром, когда ничего нельзя будет исправить.
Этой ночью Цимисхий переплывет в лодке бушующий пролив, и из окна гинекея ему спустят корзину, чтобы он мог проникнуть во дворец. Этой ночью Феофано убедит Никифора не запирать дверь спальни, пока она не вернется. Вместо нее придут заговорщики. Цимисхий изобьет дядю и благодетеля, а потом проткнет мечом. Сбежавшимся страже и народу покажут в окно окровавленную голову Никифора Фоки, и те рассудят, что горевать и мстить за мертвеца особого смысла нет.
Пока Иоанн пинает ногами израненного Никифора и всячески его поносит, Феофано ждет в своих покоях. Она думает о себе, как о царевне в башне, обвитой драконом. Скоро явится ее воин в сияющих доспехах, отважный и прекрасный как святой Георгий. Конечно, Иоанн желает быть императором, но не меньше он желает ее. Она – главный и желанный приз, и Феофано представляет, как медленно, в блеске уборов, поднимется навстречу посланнику Цимисхия.
***
Сестра Агата выходит доить коз рано утром. Молока они дают не щедро, но в монастыре всего девять монахинь, каждой по чашке и хватит. Воздух морозен и холоден, где горы, где небо – не поймешь, так темно. Страна камней, и монастырь их – как камень, прилепившийся к крутому склону. Сестра Агата вспоминает, как славно говорил об этом священник в последний свой приезд, и еще об апостоле Петре, чье имя и значит «камень», вот она где, премудрость-то. Когда теперь приедет к ним хоть кто-нибудь, скоро пойдут камнепады, снег укроет перевалы. Разве что крестьяне из ближней деревни помогут с едой и дровами, да у них самих в доме мыши пляшут.
Когда-то звали сестру Агату совсем по-другому. Муж у нее был, не хуже других, веселый и добрый, да двое сыновей-храбрецов и дочка-красавица. Муж погиб, когда набежали турки, старший сын сорвался в пропасть, а младший ушел искать счастья, да так и не вернулся. Дочка, Анаит-звездочка, истаяла за два дня от черной лихорадки. Ай, куда пойти, если руки полны горя? В монастырь на горе, к добрым сестрам, спасаться трудом и молитвой. Для себя трудиться у нее сил уже не было, но для Сына Божьего нашлись.
Сестра Агата слышит, как скрипит дверь. Сквозь щели в козьей загородке она видит, как через двор идет девятая монахиня, та, которая не пришла своей волей, а была привезена из-за дальнего моря. Черные всадники окружали ее возок, и всю дорогу ей и словом ни с кем не дали перемолвиться. Царица ромеев живет теперь у них в монастыре, вот чудеса-то. Говорят, что погубила она свекра, чтобы муж ее стал царем, а потом и мужу поднесла отраву в серебряной чаше. Чаша та сразу же потемнела, но царь так любил жену, что смотрел, пока пил, только на нее. А был он храбрым воином, спал на барсовой шкуре, с кинжалом под головой, но погиб от женской руки. Никто не посмел слова сказать против, побоялся, пока не пришел с востока золотой воин и не сорвал венец с ее головы. Детей царских он пожалел, сказал, сам воспитывать буду, а царицу – приказал сослать подальше.
Когда ее сюда привезли – вышла, и даже головы на тех, кто ее привез, не повернула, такая гордая. А и молодая, сестра Агата вдвое ее старше. Языка здешнего царица не знает, а на ромейском говорит только священник, да настоятельница немного, матушка Хрисания. Тяжело это – в чужой земле жить, чужой язык слышать, а самой ходить в немоте. И хоть горда царица, а слышится по ночам из ее кельи приглушенный подушкой вой. Если бы сестра Агата могла с ней говорить, то рассказала бы свою судьбу. Не жалобы ради, нет. Но у царицы хоть дети остались в престольном городе. Сидеть им на золотом троне, пить из хрустальных чаш, глядишь, и вспомнят о матери, им-то, сиротам, тоже несладко. Но как сказать такое, она не знает.
Шел 973 год от Рождества Христова. Император Иоанн Цимисхий одерживал одну победу за другой. Корона болгарского царя легла на алтарь Святой Софии, Болгария стала имперской провинцией. Был заключен мир с руссами: князь Святослав и Иоанн лично встретились на Дунае. На обратной дороге Святослава убили печенеги, и на Руси разгорелась война между сыновьями Святослава. Племянница Цимисхия, также носившая имя Феофано, стала женой наследника Священной Римской империи. Император щедро одаривал приближенных и народ: половина его состояния была отдана пострадавшим от неурожая. За Медными Воротами Большого Дворца изучали труды стратегов и богословов дети-императоры, соправители Иоанна. Василий и Константин были молчаливы и осторожны. Паракимомен Василий Лакапин управлял столицей в отсутствие Цимисхия и неслышно проходил мимо покоев братьев. В отдаленном горном монастыре в Армении третий год жила сосланная царица Феофано.
Она просыпается рано, раньше неугомонной матери-настоятельницы. Ложе ее жестче даже, чем в отцовском доме, а сквозь узкую щель окна видно звезды. Здесь они яркие и очень холодные. Она одевается и выходит во двор, стараясь не шуметь. Феофано обрела много несвойственных ей привычек и отринула старые. Она безропотно носит колючие шерстяные одеяния, молча съедает свою порцию еды в трапезной, с прямой спиной выстаивает службы и молитвы. Она хочет выжить и дождаться. Сильнее тоски по детям, по пурпурной мантии, - ее желание услышать о падении Цимисхия, неверного любовника, променявшего ее на императорский венец.
После убийства Никифора чаша терпения патриарха переполнилась, и он потребовал отослать императрицу, иначе не видать бы Цимисхию коронации. Вместо ликующего возлюбленного за Феофано пришла стража, внизу уже был готов корабль, чтобы отвезти ее на остров Проти, в монастырь.
Мучительная ссылка, ведь Константинополь в ясные дни представал перед ней, как на ладони! Феофано не утратила надежды, она верила в свою звезду. Иоанну нужна законная причина, чтобы править, а причины лучше женитьбы ему не найти. Он был принужден отослать ее, твердила она себе, ведь патриарх не оставил выбора. Нужно какое-то время, чтобы всё успокоилось, и она сможет вернуться.
Здесь, в горном монастыре, Феофано то жестоко смеется над собой, то рыдает над наивной надеждой растопить сердце Цимисхия. Она сбежала с Проти несколько месяцев спустя. Мало кому это удавалось прежде, но кто они по сравнению с императрицей трех императоров! Прибыв в город, Феофано укрылась в Святой Софии и стала ждать. Что только не представлялось ей тогда! Она согласна была кающейся грешницей выслушивать суровые поучения патриарха, согласна выстаивать на коленях службы, лишь бы получить прощение. Или ей виделось торжественное появление Иоанна, который одним движением руки заставлял умолкнуть всех недовольных и облекал ее плечи своим плащом.
Цимисхий то ли и правда не был уверен в том, что устоит перед чарами Феофано, то ли не хотел уже иметь с нею ничего общего. Он прислал своего доверенного евнуха Василия Нофа, нечувствительного к женской красоте, и тот выволок бывшую императрицу наружу. Тогда она утратила всю свою сдержанность. Феофано сопротивлялась, царапалась, била Василия кулаками и непрерывно громко поносила вслух и его, и Цимисхия.
Здесь до нее почти не доходят новости. Мать-настоятельница и рада была бы что-нибудь рассказать, но все их окружение – неграмотные крестьяне, да священник, робеющий поднять глаза во время службы. Все же иногда отголоски происходящего доносятся до них, как самая последняя волна накатывает на берег, и среди нанесенного ею сора нужно выбирать ценный жемчуг. Цимисхий все-таки узаконил свое положение женитьбой: он вернул из монастыря одну из сестер Романа Второго и стал дядей и опекуном молодых базилевсов. Феофано почувствовала мстительную радость, узнав об этом: царевна Феодора и до заточения не славилась ни красотой, ни умом. Император побеждал, и народ обожал его. Удивительно, что придя к власти таким страшным путем, Цимисхий стал одним из самых любимых правителей.
Сзади слышатся шаги. Из козьей загородки выходит с ведром, от которого поднимается пар, одна из монахинь. Феофано никак не может запомнить имя этой старухи: не то Агапия, не то Агата. Она, впрочем, безвредна, и всегда старается улыбнуться бывшей императрице. Феофано не понимает, почему ее это не оскорбляет, почему ей, перед которой склонялись сотни и тысячи, легче от невысказанного сочувствия морщинистой армянки. И когда та деловито кивает ей, проходя мимо со своим ведром, Феофано, чуть помедлив, кивает в ответ.
Здесь она учится молчать. Уклад жизни монастыря размерен и суров. Им положены небольшие льготы из-за знатной гостьи и пленницы, но, как скоро поняла Феофано, если здесь ничего не делать, можно сойти с ума среди окруживших гор. Она трудилась, молча и яростно. Иногда ей целыми днями удавалось не вспоминать и спать потом без снов.
В 976 году Цимисхий умер, вернувшись из похода, где он завоевал большую часть Сирии, Ливана и Палестины. Молва обвиняла в этом ставшего к тому времени паракимоменом евнуха Василия Нофа. Дескать, император пообещал разобраться, на чем это его преданный слуга так разбогател, тот и не стал медлить. Молодые императоры Василий и Константин добились у всесильного Василия разрешения вернуть мать из ссылки, при условии, что она не будет вмешиваться в государственные дела.
Феофано вновь увидела переходы Большого Дворца и золотой купол Святой Софии. Что она при этом чувствовала – неизвестно. Неслышной тенью она прошла по гинекею, не оставив следов. Никаких упоминаний о ней в летописях больше нет. Скорее всего, когда ее дочь Анну отправляли на север, в Херсонес, в жены к князю русов Владимиру, Феофано уже не было в живых.
Василий стал грозным правителем, воином, принявшим страшное прозвище – Болгаробойца. При нем Македонская династия достигла своего расцвета. Он никогда не женился. Преемником императора стал его брат Константин. Братья друг друга нежно любили и защищали, что не помешало Константину вырасти безалаберным и легкомысленным и пустить по ветру все достижения Василия. На дочерях Константина династия прервалась. От Феофано, «наиболее прекрасной, обольстительной и утонченной женщины своего времени», не осталось ни одного изображения.
