итак, я не могла пройти мимо новой серии грейсленда четвёртой в смысле) 5 только сегодня выходит простите, но что-то я теперь шипперю джонни и карлито а Пейдж просто
мне всегда жалко проигравших, но ещё я жалею, что закончился этот фантастический чемпионат, которому я обязана возрождением своей любви к футболу (шутка ли - три-четыре года не смотреть его, хотя с 8 лет вроде как болельщик) немцы заслужили свой кубок, да..многое было на ЧМ, но результат есть результат
и очень надеюсь, что в 17 и 18 годах у наших всё будет...несколько иначе)
не могу не запостить отрывок из 2 части Magna testantur voce per umbras [Громогласно клянутся тенями (лат.)] главы КАБАЧОК НА ПАВЛИНЬЕЙ УЛИЦЕ "Девяносто третий год" В. Гюго
При слове "кое-кто" Марат взглянул на Дантона. -- Будь у меня власти хоть на два гроша, я бы показал! -- воскликнул Дантон. читать дальше -- Я знаю, -- продолжал Марат, -- что сказали вы, Робеспьер, так же, как я знаю, что происходило в тюрьме Тампль, знаю, как там откармливали, словно на убой, Людовика Шестнадцатого, знаю, что за один сентябрь месяц волк, волчица и волчата сожрали восемьдесят шесть корзин персиков, а народ тем временем голодал. Я знаю также, что Ролан прятался в укромном флигеле на заднем дворе по улице Ла-Гарп; я знаю также, что шестьсот пик, пущенных в дело четырнадцатого июля, были изготовлены Фором, слесарем герцога Орлеанского; я знаю также, что происходит у госпожи Сент-Илер, любовницы Силлери; в дни балов старик Силлери сам натирает паркет в желтом салоне на улице Нев-де-Матюрен; Бюзо и Керсэн там обедали. Двадцать седьмого августа там обедал Саладэн и с кем же? С вашим другом Ласурсом, Робеспьер! -- Вздор, -- пробормотал Робеспьер, -- Ласурс мни вовсе не друг. И задумчиво добавил: -- А пока что в Лондоне восемнадцать фабрик выпускают фальшивые ассигнаты. Марат продолжал все также спокойно, но с легкой дрожью в голосе, от которой кровь застывала в жилах. -- Все привилегированные связаны круговой порукой, и вы тоже. Да, я знаю все, знаю и то, что Сен-Жюст именует государственной тайной. Последние слова Марат произнес с расстановкой и, кинув на Робеспьера быстрый взгляд, продолжал: -- Я знаю все, что говорится за вашим столом в те дни, когда Леба приглашает Давида отведать пирогов, которые печет Элизабет Дюпле, ваша будущая свояченица, Робеспьер. Я око народа и вижу все из своего подвала. Да, я вижу, да, я слышу, да, я знаю. Вы довольствуетесь малым. Вы восхищаетесь сами собой и друг другом. Робеспьер щеголяет перед своей мадам де Шалабр, дочерью того самого маркиза де Шалабра, который играл в вист с Людовиком Пятнадцатым в день казни Дамьена. О, вы научились задирать голову. Сен-Жюста из-за галстука и не видно. Лежандр всегда одет с иголочки -- новый сюртук, белый жилет, а жабо-то, жабо! Молодчик из кожи лезет вон, чтобы забыли те времена, когда он разгуливал в фартуке. Робеспьер воображает, что история отметит оливковый камзол, в котором его видело Учредительное собрание, и небесно-голубой фрак, которым он пленяет Конвент. Да у него по всей спальне развешаны его собственные портреты... -- Зато ваши портреты, Марат, валяются во всех сточных канавах, -- сказал Робеспьер, и голос его звучал еще спокойнее и ровнее, чем голос Марата. Их беседа со стороны могла показаться безобидным пререканием, если бы не медлительность речей, подчеркивавшая ярость реплик, намеков и окрашивавшая иронией взаимные угрозы. -- Если не ошибаюсь, Робеспьер, вы, кажется, называли тех, кто хотел свергнуть монархию, "дон Кихотами рода человеческого". -- А вы, Марат, после четвертого августа в номере пятьсот пятьдесят девятом вашего "Друга народа", -- да, да, представьте, я запомнил номер, всегда может пригодиться,-- так вот вы требовали, чтобы дворянам вернули титулы. Помните, вы тогда заявляли: "Герцог всегда останется герцогом". -- А вы, Робеспьер, на заседании седьмого декабря защищали госпожу Ролан против Виара. -- Точно так же, как вас, Марат, защищал мой родной брат, когда на вас обрушились в клубе Якобинцев, Что это доказывает? Ровно ничего. -- Робеспьер, известно даже, в каком из кабинетов Тюильри вы сказали Гара: "Я устал от революции". -- А вы, Марат, здесь, в этом самом кафе, двадцать девятого октября облобызали Барбару. -- А вы, Робеспьер, сказали Бюзо: "Республика? Что это такое?" -- А вы, Марат, в этом самом кабачке угощали завтраком марсельцев, по три человека от каждой роты. -- А вы, Робеспьер, взяли себе в телохранители рыночного силача, вооруженного дубиной. -- А вы, Марат, накануне десятого августа умоляли Бюзо помочь вам бежать в Марсель и даже собирались для этого случая нарядиться жокеем. -- Во время сентябрьских событий вы просто спрятались, Робеспьер. -- А вы, Марат, слишком уж старались быть на виду. -- Робеспьер, вы швырнули на пол красный колпак. -- Швырнул, когда его надел изменник. То, что украшает Дюмурье, марает Робеспьера. -- Робеспьер, вы запретили накрыть покрывалом голову Людовика Шестнадцатого, когда мимо проходили солдаты Шатовье. -- Зато я сделал нечто более важное, я ее отрубил. Дантон счел нужным вмешаться в разговор, но только подлил масла в огонь. -- Робеспьер, Марат, -- сказал он, -- да успокойтесь вы! Марат не терпел, когда его имя произносилось вторым. Он резко повернулся к Дантону. -- При чем тут Дантон? -- спросил он. Дантон вскочил со стула. -- При чем? Вот при чем. При том, что не должно быть братоубийства, не должно быть борьбы между двумя людьми, которые оба служат народу. Довольно с нас войны с иностранными державами, довольно с нас гражданской войны, недостает нам еще домашних войн. Я делал революцию и не позволю с нею разделаться. Вот почему я вмешиваюсь. Марат ответил ему, даже не повысив голоса: -- Представьте лучше отчеты о своих действиях, тогда и вмешивайтесь. -- Отчеты? -- завопил Дантон. -- Идите спрашивайте их у Аргонских ущелий, у освобожденной Шампани, у покоренной Бельгии, у армий, где я четырежды подставлял грудь под пули, идите спрашивайте их у площади Революции, у эшафота, воздвигнутого двадцать первого января, у повергнутого трона, у гильотины, у этой вдовы... Марат прервал Дантона: -- Гильотина не вдова, а девица; на нее ложатся, но ее не оплодотворяют. -- Вам-то откуда знать? -- отрезал Дантон. -- Я вот ее оплодотворю. -- Что ж, посмотрим, -- ответил Марат. И улыбнулся. Дантон заметил эту улыбку. -- Марат, -- вскричал он, -- вы человек подвалов, а я живу под открытым небом и при свете дня. Ненавижу гадючью жизнь. Быть мокрицей -- покорно благодарю! Вы живете в подвале. Я живу на улице. Вы не общаетесь ни с кем, а меня видит любой, и любой может обратиться ко мне. -- Еще бы!.. "Мальчик, пойдем?.." -- буркнул Марат. И, стерев с лица следы улыбки, он заговорил властным тоном:--Дантон, потрудитесь дать отчет в истраченной вами сумме в тридцать три тысячи экю звонкой монетой, каковую вам вручил Монморен от имени короля якобы за то, что вы исполняли в Шатле должность прокурора. -- За меня отчитывается четырнадцатое июля, -- высокомерно ответил Дантон. -- А дворцовые кладовые? А бриллианты короны? -- За меня отчитывается шестое октября. -- А хищения в Бельгии вашего неразлучного Лакруа? -- За меня отчитывается двадцатое июня. -- А ссуды, выданные вами госпоже Монтанзье? -- Я подымал народ в день возвращения короля из Варенна. -- А не на ваши ли средства построен зал в Опере? -- Я вооружил парижские секции. -- А сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции? -- Я осуществил десятое августа. -- А два миллиона, негласно израсходованные Собранием, из которых вы присвоили себе четверть? -- Я остановил наступление врага и преградил путь коалиции королей. -- Продажная тварь! -- бросил Марат. Дантон вскочил со стула, он был страшен. -- Да, -- закричал он, -- я публичная девка, я продавался, но я спас мир. Робеспьер молча грыз ногти. Он не умел хохотать, не умел улыбаться. Он не знал ни смеха, которым, как громом, разил Дантон, ни улыбки, которой жалил Марат. А Дантон продолжал греметь: -- Я подобен океану, и у меня тоже есть свои приливы и отливы. Когда море отступает, всем видно дно моей души, а в час прибоя валами вздымаются мои деяния. -- Вернее, пеной, -- сказал Марат. -- Нет, штормом, -- сказал Дантон. Но и Марат теперь поднялся со стула. Он тоже вспылил. Уж внезапно превратился в дракона. -- Эй! -- закричал он. -- Эй, Робеспьер, эй, Дантон! Вы не хотите меня слушать! Так смею заверить вас -- оба вы пропали. Ваша политика зашла в тупик, перед ней нет пути, у вас обоих нет выхода, и своими собственными действиями вы захлопываете перед собой все двери, кроме дверей склепа. -- В этом-то наше величие, -- ответил Дантон. И он презрительно пожал плечами. А Марат продолжал: -- Берегись, Дантон. У Верньо тоже был огромный губастый рот, и в гневе он тоже хмурил чело. Верньо тоже был рябой, как ты и Мирабо, однако тридцать первое мая совершилось. Не пожимай плечами, Дантон, как бы голова не отвалилась. Твой громовой голос, твой небрежно повязанный галстук, твои мягкие сапожки, твои слишком тонкие ужины и слишком широкие карманы -- все это прямой дорогой ведет к Луизетте. Луизеттой Марат в приливе нежности прозвал гильотину. -- А ты, Робеспьер, -- продолжал он, -- ты хоть и умеренный, но это тебя не спасет. Что ж, пудрись, взбивай букли, счищай пылинки, щеголяй, меняй каждый день сорочки, тешься, франти, рядись -- все равно тебе не миновать Гревской площади; прочти-ка декларацию: в глазах герцога Брауншвейгского ты -- второй Дамьен и цареубийца; одевайся с иголочки, все равно тебе отрубят голову топором. -- Эхо Кобленца, -- процедил сквозь зубы Робеспьер. -- Нет, Робеспьер, я не эхо, я голос народа. Вы оба еще молоды. Сколько тебе лет, Дантон? Тридцать четыре? Сколько тебе лет, Робеспьер? Тридцать три? Ну, а я жил вечно, я -- извечное страдание человеческое, мне шесть тысяч лет. -- Верно сказано, -- подхватил Дантон, -- шесть тысяч лет Каин, нетленный в своей злобе, просидел жив и невредим, как жаба под камнем, и вдруг разверзлась земля, Каин выскочил на свет божий и Каин этот -- Марат. -- Дантон! -- крикнул Марат. И в его глазах зажглось тусклое пламя. -- Что прикажете? -- ответил Дантон. Так беседовали три великих и грозных человека. Так в небесах сшибаются грозовые тучи.
я так и не написала про "Марш Радецкого" тяжелая книга, в плане того, что повествует о распаде Австро-Венгрии, точнее это фон для судьбы одной семьи - Тротта, три поколения - дед, сын, внук, и над всеми тремя висит одно - герой Сольферино но так ли важно последнее? отнюдь нет упадническое настроение романа передавалось и мне по ходу чтения, но...я поставлю книге 9 из 10)
а сейчас я поглощена "Девяносто третьим годом" наконец! всего пару цитат от Гюго, а потом я запилю посты для отдельной главы
читать дальшеЛюбопытство - одно из проявлений женской храбрости.
Но сержант не унимался: -- Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть? -- Был дом. -- Где был? -- В Азэ. -- А почему ты дома не сидишь? -- Потому что его сожгли. -- Кто сжег? -- Не знаю. Война сожгла. -- Откуда ты идешь? -- Оттуда. -- А куда идешь? -- Не знаю. -- Говори толком. Кто ты? -- Не знаю. -- Не знаешь, кто ты? -- Да просто бежим мы, спасаемся. -- А какой партии ты сочувствуешь? -- Не знаю. -- Ты синяя? Белая? С кем ты? -- С детьми. Наступило молчание.
– То, что мертво, умереть не может, – припомнил Теон. – То, что мертво, умереть не может, – эхом отозвался дядя, – оно лишь восстает вновь, сильнее и крепче, чем прежде. Встань.